Офицер запаса

Рассказ

…Настоящая любовь возникает после того, как желания уже утолены.

Оноре де Бальзак

Война всегда только горе и страдания. Только раны.

Не пойму, почему же тогда Моя война запомнилась мне житейскими, заурядными ситуациями?

Военный 1981 год.

На почтовых конвертах, приходящих из дому, вместо Афганистана указывали узбекский город Термез: «вэче» такая-то. А стояли мы в городе Айбак, в двухстах километрах от Мазари-Шарифа.

Двухэтажная вилла, в которой размещалась наша оперативная группа, раньше, при шахе, принадлежала финансисту. Высокий забор, сад. По краям забора – миндаль. Он в марте начинает цвести, вся стена делается белой от цветов, и только к ноябрю созревают орешки. Висят на тонких веточках плоды граната размером с гандбольный мяч, зёрна сочные, сладкие.

Не военная база – прямо Эдэм. Только без женщин…

Как там моя Светлана?

Дома и не представлял, что внутри будет так щемить при воспоминании о ней. Вот дела… Мой «март» давно прошёл. Виски седые. А мысли лезут совсем не военные. Домашние мысли.

Домашней была и наша экипировка.

Мы ходили в «гражданке», кто в чём приехал. Советско-крестьянский покрой предполагал немаркое, практичное, на вырост. Может, поэтому старший лейтенант из Гомельского управления с первой же получки и купил себе в дукане американские джинсы.

Да не какие-нибудь – «Вранглер»!

Плотный материал цвета индиго, лейблы, аккуратные медные заклёпки. По карманам красивой строчкой вьётся крепкая оранжевая нить. Целая тысяча боевых афганей ушла на заветную покупку.

Старлей сразу же напялил их и вышел во двор. По-ковбойски, картинно, прошёлся из края в край. Он даже не пытался скрыть, что фланирует по утоптанному земляному подиуму исключительно для показа обновы. Его ладная фигура в штанах вероятного противника привлекала внимание всей группы. И офицеры, и местный бедуин невольно прервали свои занятия. Дивились на него. В СССР купить этакую модную одежду в то время можно было либо у спекулянтов, либо в валютном магазине, куда простым смертным вход заказан.

И тут неожиданно из кунга, нашей радиорубки на колёсах, выпрыгнул старший офицер связи:

– Старший лейтенант, и вы, майор, – бегом в машину, к «вертушке». Приказ старшего зоны: засечь огневые точки моджахедов в ущелье, по ходу выдвижения колонны на Таш-Курган. Местный товарищ уже в вертолёте.

Лейтенант по-бабьи засуетился:

– Я сейчас, только джинсы переодену.

– Отставить! Потом переоденетесь. Не успеваем.

Мы на ходу запрыгиваем в уазик, мчимся к вертолёту. Двигатель военной птицы запущен. Ныряем внутрь. Лопасти сразу начинают набирать обороты.

– Не хватает ещё испачкать их в первый же раз. Чёрт дёрнул надеть…

В поисках сочувствия он посмотрел на меня. Я понимающе кивнул.

Весь полёт старший лейтенант был мрачен и глухо матерился себе под нос.

В кабине места хватает только двум пилотам. Поэтому приспосабливались: открыли дверь и на высоком пороге примостился наводчик, пуштун; над ним, заслоняя дверной проём, навис лейтенант. Проводник-наводчик говорит – старший лейтенант тут же пилотам переводит. А пока всё спокойно, этот афганец, Ахмад, знай себе поёт на дари:

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

Ма бери мэ Таш-Курган, Таш-Курган.

«Мы едем в Таш-Курган, в Таш-Курган». Душевная песня.

По корпусу защёлкали пули. Попали под прицельный огонь…

Вертолёт – это вам не стриж. Это скорее поднявшийся на крыло динозавр среднего размера. Идеальная мишень.

Залетаем в какое-то узкое ущелье. В левый иллюминатор хорошо видны мелькающие лопасти и чёрная каменная стена. Считанные метры отделяют вертолёт от рокового касания.

Отчётливо слышно, как свинцовые пчёлы кусают борта машины. Вдруг крупнокалиберной пулей пробивает брюхо нашего Ми-8 и по касательной задевает лейтенанту штанину на заднице. Кожу содрало чуть. Крови нет. Но на новых фирменных… американских… джинсах – дыра!

– Да ну, на хер… с вашим Афганистаном! В гробу я видел эту братскую помощь. Чтобы я ещё раз…

Перекрывая рёв моторов, старший лейтенант разгорячённо размахивал руками и кричал всё это в лицо нашему афганцу. Ахмад боялся пошевелиться. Часто моргая, он в страхе глядел на «старшего русского брата». Ни слова не понимал, лишь вздрагивал от каждой новой тирады.

На крик обернулся второй пилот:

– Что у вас тут? Ранило кого?!

– Да идите вы все в …опу!!!

Вылетаем из ущелья. Сверху, снизу – везде ласковое голубое небо.

Проскочили. Полной грудью вдыхаем горячий воздух.

В тот раз мы засекли все огневые точки духов, вернулись живые, однако старший лейтенант считал этот вылет самым неудачным за всю службу в Афганистане.

Ахмад был согласен.

Подобрать хорошего проводника-наводчика крайне трудно.

Местное население свои тропы знает хорошо, но куда уходят бандиты могут показать только пешком, «от базара». Проводить к нужному месту по воздуху – не проси. Крутят головой. Путаются. Таджики, узбеки, хазарейцы, пуштуны и эти… отец народов-то… туркмены. Язык кругом: пуштунский, фарси, дари. Из кишлака возьмёшь такого молодого парня, первый раз летит. Боится, дрожит. А в вертолёте и без того тряска, грохот. Русского, естественно, не знает. Не сразу и поймёшь, что он бормочет. Языковой барьер – серьёзная проблема. Неожиданно встрепенётся, глаза широко распахнёт, тычет рукой вниз.

Пилот думает: «Вражий штаб!». Ещё переспросит для верности:

– Этот?

– Этот! Этот! – радостно кивает.

Ракеты – в цель. Внизу разрывы, дым, пыль. Нету хижины.

Оказывается, это его родной дом.

Похвастаться хотел.

Замолкает надолго. Дар речи утрачен окончательно. Теперь на него рассчитывать нечего. Больше ничего не покажет.

И победить без помощи афганцев нельзя.

Поэтому в работе с местным населением мы старались придерживаться особой деликатности и такта.

А нашим постоянным гидом сделался Ахмад.

Он был в составе трёх местных афганцев из подразделения цорандоя – тамошней милиции – прикомандирован для обслуживания и охраны нашего пункта. Подбор солдат цорандоя обеспечивало местное КГБ. По-ихнему – ХАД. Соответственно сотрудников этой службы мы величали хадовцы, а их детей «хадёныши».

Ахмад прекрасно готовил. Кашеварил он всегда на открытом огне, на плите не умел. (Дров, слава богу, хватало – горы ящиков от снарядов.) Затянет себе под нос заунывную восточную песнь, мечтательно прикроет глаза и давай шинковать в салат перцы, помидоры, зелень, промывать рис для плова, печь лепёшки, жамкать кусочки мяса в маринаде на шашлык.

Мэро бэ бу-ууу-уууууу-с, мэроо- оо-о бэ бус.

Мэро бэ-э-э бусс, мэроо- оо-о-о бэ бус.

«Меня поцелуй».

Бороййя о хоримбо

Тараха до мэ гохдо

Ке мерован бесу-ууу-я сар невешт.

Да хорэ манн газаштэ-ээ

Газаште хо газаште

Ке мерован бесуя сар невешт.

Дахта разибо

Кэн шаб батон мимано.

Дахта разибо

Кэн шаб батон мимано.

«Девушка, я сегодня с тобой останусь. Я сегодня твой гость. Весна моя прошла. В жизни всё проходит. Поэтому поцелуй меня последний раз, и я уйду в сторону своей судьбы».

Ахмад готовил отменный плов.

Возьмёт огромный, будто банный котёл, казан. Нальёт на дно растительного масла. Масло своё, какое-то особенное, исключительно вкусное. Сверху морковь, репчатый лук, крупный, сладкий. Дальше – рис горой. Затем мясо: телятина или баранина большими кусками. (Такого мяса как «свинина» для них в природе не существует.) Закроет тяжёлой крышкой казан – и на костёр. Часа два, два с половиной всё это дело на огне стоит.

Потом крышку открываа-а-ают… Ду-ух невероятный!

Рук своих Ахмад никогда не мыл. Считал – дурной тон. Раковину, кран с холодно-горячей проточной водой, кусок душистого мыла – всё это, разом, заменяла ему бурая тряпка, которой не давал он ни продыху, ни покоя. Утирка впитывала в себя соки каждого блюда, соки смешивались, на жаре доходили. И уже следующее кушанье в его волшебных руках приобретало какой-то особый цимус, неповторимую пищевую формулу.

Каждый из нас тоже пытался готовить, но так вкусно не получалось. Мы гадали: может, он специи какие особые кладёт, или шепчет над едой чего. Ну, не может быть, что всё дело в тряпке. К ней все потихоньку привыкли. Тем более, что на приёме у губернатора я видел такие же. Их подавали к чаю. Каждому свой чайник, блюдечко с восточными сладостями и, в качестве салфетки, тряпицу…

Хуже другое: у Ахмада постоянно был насморк.

Прозрачная, словно из горного источника, капля всегда висела у него на кончике носа. Он никогда не шмыгал, не втягивал её дыханием внутрь. (Это расценивалось им как верх бескультурья.) Только стряхивал её пальцами, или она падала под тяжестью собственного веса, освобождая место для новой капли. Пальцы оботрёт о тряпку и дальше готовит.

Однажды он шёл с огромным блюдом плова. (Мы принимали местных партийных вождей). Обе руки у него были заняты. Капли из носа, будто из неладно пригнанного краника, падали одна за другой на парящую баранину с рисом и овощами.

Наше обращение в местную кулинарную веру на этом закончилось.

Уволили мы афганца за эти сопли.

Сами стали готовить.

Однако у нас были и другие заботы.

Город Айбак – место не спокойное. Три года, сотни дней и ночей на войне, в чужой враждебной стране, под пулями. Я не сразу попривык.

Днём мирная жизнь. Всё тихо, спокойно, замечательно. Солнце светит. А где-то с полвосьмого, только начинает смеркаться, первые, отдельные: «Бук! Бук!» Стемнело. И – потом сплошная канонада. Трассирующие пули. Причём всю ночь. Не прицельно, просто так. Я удивлялся: кто в кого? На хрена это нужно. С рассветом – стихает, стихает. Всё. Стихло.

Хотя стреляли не всюду.

В Кабуле, при посольстве, под охраной было спокойно. Доходило до курьёзов. Один офицер из центрального аппарата в рапорте написал: «Прошу разрешить мне остаться в Афганистане ещё на один срок, потому как у меня сгорела дача, и другого способа заработать на её восстановление я не вижу».

***